Детство. Ссадины и крики

Я родился 27 мая 1967 года. В то время мы жили в Гейтсхеде на Питт-стрит, 29. У нас была комната наверху с общей ванной в муниципальном доме, а в соседней комнате жила моя бабушка. Я запомнил наш дом всегда полным друзей и знакомых.

Мой прадедушка, Бобби Гаскойн, был еще жив, ему было около 90, и однажды он пришел из паба и заявил, что там, в пабе, одна девчонка запала на него. В последующем, каждый раз, возвращаясь из паба, он говорил, что девчонка пялится на него во все глаза. В конце концов, папа пошел в паб вместе с ним, посмотреть, что я это за девушка и в какие игры она играет. Прадедушка усадил его на свое любимое место в углу паба. И стало абсолютно очевидно, что девушка, действительно, есть и, действительно, пялится только на него. Прямо с рекламного плаката грушевого сидра…

Говорят, что фамилия Гаскойн французская и некоторым нашим родственникам даже удалось отыскать ее корни, но я понятия не имею о них. Все что я знаю, это что папа – Джон Гаскойн – был помощником каменщика. И отличным бойцом. Я видел, как он уложил приличное количество народу.

Мама – Кэрол, в девичестве Кэрол Харольд – ненавидела свое имя. В школе ее дразнили «Carol Harold, fat as barrel» [1]. Хотя толстой, по ее рассказам, она не была. У мамы было 7 сестер. Ее отец работал каменщиком и мой папа даже работал на него какое-то время. В их семье считалось, что они родственники Джорджу Стефенсону, изобретателю железной дороги, поскольку его имя было выгравировано на часах ее отца. Может и так, конечно, но в Тайнсайде немало и других Джорджей Стефенсонов.

После того, как мама покинула школу, она работала уборщицей в парикмахерской за 1,5 фунта в неделю. Потом она получила работу на фабрике одежды. Они встретились с папой на местных танцах. В женском туалете она услышала, как четыре девушки спорят, кого из них должен проводить домой какой-то парень. Она не могла поверить своим ушам, что 4 девчонки готовы подраться из-за одного парня, и, конечно же, ей стало интересно кто он. Им оказался Джон Гаскойн. Дааа, мой папа был красавцем. И очень веселым. Мама до сих пор так считает.

Они поженились в 1966 и эта комната в муниципальном доме все, что они могли себе позволить. Это было в рабочей части Гейтсхеда, называемой Тимз, ниже по течению реки Тайн. Район располагался недалеко от Данстона, где шла погрузка угольных барж. У них уже был ребенок, моя сестра, Анна Мария, когда они въезжали. Это моя бабушка выбрала такое имя, после просмотра «Звуков музыки» [2]. Когда через год родился я, имя выбирала уже мама. Она была фанаткой Битлз, и весь выбор, собственно, состоял в том быть ли мне Джоном Полом или же Полом Джоном. Заходя  в зал регистраций, она все еще не определилась, но потом остановилась на Поле Джоне и именно это имя стало моим официальным. Теперь вы знаете, что меня назвали в честь Пола Маккартни.

Я родился стремительно, всего за час, в то время как роды Анны проходили 4 часа. После рождения, меня перевезли с Питт-стрит в госпиталь Королевы Елизаветы в Гейтсхеде. Вначале я был темноволосым, но потом волосы стали светлыми. Самое первое мое воспоминание, это как меня везут в коляске, а потом ведут за руку по Питт-стритт, а я ем рыбный пирог. Офигенное воспоминание. Где-то через год после меня, родился мой брат Карл, а затем, еще через 7 лет – сестра Линдсей. И у всех нас были светлые волосы.

Мой отец был католиком, но никогда не посещал церковь. Мама относилась к англиканской вере, хотя ее мама была католичкой. Меня с братом и сестрами определили в воскресную школу и можно было бы предположить, что я воспитывался в англиканской вере, но религия никогда не играла значительной роли в наших жизнях.

Мы несколько раз переезжали в детстве, пытаясь выгадать большее пространство. В одной из квартир, мы с Анной жили в одной комнате, и я подшучивал над ней, отковыривая штукатурку со стен и вымазывая ею Анну. В итоге мы получили целый муниципальный дом в районе Эдисон Гарден в Данстоне, недалеко от центра Гейтсхеда, рядом с Солтвелл-парком. Это был восхитительный парк с озером, теннисными кортами и площадкой для игры в шары. Мы жили там около восьми лет, и этот дом запомнился мне больше всех из моего детства. В нем впервые был внутренний дворик и сад, а у нас с Карлом появилась своя комната. Мы спали на двухъярусной кровати и постоянно дрались за то, кому спать сверху.

У Анны был талант к пению и танцам, и мы устраивали маленькие представления для соседей по 2 пенса за вход. Иногда, когда она пела и танцевала, неожиданно врывался я и устраивал импровизированный стриптиз. Это приводило Анну в бешенство, потому что она воспринимала эти представления очень серьезно.

Мама вспоминает, как однажды к нам постучались цыгане. Она никогда не прогоняла их, но в этот раз у нее не было денег, а папа был на работе. Они попросили хотя бы тостов, и мама дала им пару, а они за это предложили ей погадать. Мама протянула ладонь и цыганка сказала: «Она полна ног. Я не могу разглядеть твою ладонь, потому что она вся в ногах». Мама спросила, что это означает и цыганка объяснила, что ее ребенок станет знаменит, благодаря своим ногам. Вообще-то, мама думала, что это об Анне. И считала она так, пока мне не исполнилось лет 6-7. Тогда она решила, что это могу быть и я.

Когда у папы было достаточно работы, мы жили довольно обеспеченно. Мы, конечно, никуда не ездили на праздники – за исключением однодневного путешествия на пляж Уитли, — но папа смог накопить на небольшую машину, и это было замечательным подарком всем нам на Рождество. Первый футбольный мяч мне подарили в семь, а по велосипеду – Томагавку – нам с Карлом подарили, когда мне было 8. У Карла получалось лучше, чем у меня ездить на одном колесе. Когда с деньгами было не очень, были сложности с покупкой костюмов на рождественские гуляния. С много участвовал в рождественских песнопениях, чтобы заработать денег и купить сладостей или сигарет для родителей. Они оба курили, я – никогда, даже, будучи подростком.

Мама была единственной в семье, пытавшейся привить нам дисциплину. Когда мы делали что-либо по-настоящему плохое, она шлепала нас тапком. Однажды, когда папа пытался разнять нас с Карлом, я споткнулся и, ударившись, разбил телевизор. Я выбежал из дома, понимая, что на этот раз меня точно отпи**ят. В итоге я, конечно, вернулся домой и извинился.

И телевизор, и электричество работали на счетчиках. Тебе нужно было вставить монету в 50 пенсов, чтобы они заработали, и периодически приходил человек, чтобы открыть монетоприемник и забрать деньги. Мы с Карлом внимательно следили за этим человеком, чтобы понять, как он его открывает, но понять так и не смогли, и, в итоге, попытались просто вскрыть его силой. Ну и получили за это от мамы тапка.

Я помню, как мама принесла мне, Карлу и Анне по золотой рыбке, которых она выиграла на ярмарке Таун Мур. Ну и мы решил устроить гонки. Мы вытащили их из аквариумов, положили в ряд на край стола, и каждый стал пошлепывать свою рыбку по хвосту, пытаясь заставить прийти ее первой к противоположному концу стола. Ни одна из них этого не сделала, потому все они, естественно, сдохли. Когда мама пришла и обнаружила, что мы натворили, снова пришла пора тапка. Я помню, как она стояла тогда и держала тапок на манер Джона Уэйна [3] с его пистолетом.

Папа никогда меня не бил, хотя я присутствовал при их с мамой скандалах с рукоприкладством. Я думаю, так он выплескивал свое бессилие. Я не пытаюсь сейчас его оправдать, но я могу понять его. Ему было сложно без работы, он хотел работать. Желал быть победителем.

Летом мама пыталась загнать нас с Карлом в постель засветло. Иногда нам удавалось вылезти через окно и убежать играть в парке. Когда она впервые обнаружила, что мы пропали из спальни, она обезумела, подумав, что нас похитили. Мы выбрасывали матрац из окна и прыгали на него сверху. Периодически мы себе что-нибудь повреждали при падении. Каждое лето мы с Карлом ломали себе руку или ногу. Чаще я. А вот мои сестры не были так подвержены травмам, как я уже в раннем возрасте. Первый раз меня доставили в больницу в три года, правда, я не помню этого. Мама рассказала, что в меня кинули кирпич. Не по моей вине – она увидела, как какой-то ребенок взял в руку кирпич и сказал ему опустить его, а он, вместо того, бросил его в меня. Пришлось накладывать швы.

Позднее, когда мне было около шести, у Анны в школе проходил день открытых дверей с демонстрацией тренажерного зала. Когда все закончили экскурсию, я решил начать свою. Я стрелой промчался через весь зал и вскарабкался на одно из сооружений, прежде чем кто-либо успел меня остановить. И, естественно, упал, сломав себе руку. Это была моя первая поездка в травматологическое отделение госпиталя Королевы Елизаветы. Но, конечно, далеко не последняя. Можно сказать, у меня был сезонный абонемент туда. Как говорили медсестры: «Господи, опять ты!»

Я не думаю, что дело было только в моей неуклюжести – по крайней мере, не только в ней. В большей степени это было связано с моей безбашенностью. Я всегда был горазд на идиотские выходки. Как-то раз, я играл на каких-то трубах на стройплощадке – таких здоровых цементных «дурах», которые были свалены в кучу у стены. И вот я, в шортах, забрался на самую здоровую и начал как с горки скатываться с нее, не заметив огромного торчавшего штыря. В тот раз мне наложили 56 швов. «Швы-бабочки», как называли их врачи [4].

Потом, в Солтвелл-парке, когда мне было семь, я упал с дерева и сломал руку. Я прыгал с дерева на дерево, но не допрыгнул до одного из них. Я ходил в гипсе шесть недель, что не помешало мне купаться в озере в парке. Я плавал с задранной вверх рукой, но гипс все равно намокал и рассыхался, и приходилось перекладывать его в больнице.

Брайтон была моей первой школой. Я довольно много дрался, потому что мне обзывали. Всех обзывательств я не вспомню, но помню «бомжа». Не знаю, из-за моей одежды или, возможно, из-за семьи, не могу сказать точно. Знаю лишь, что я обязан был отстаивать свою честь. Не в школе, конечно, и не на школьном дворе – я дожидался пока обидчик выходил из школы и тут его поджидал я.

Дома я тоже дрался – и с Анной, и с Карлом. Однажды я даже выбил ей зуб. Гаскойны-драчуны. Мы могли подраться по любой причине, даже из-за чипсов. Мама высыпала в большую вазу сразу несколько разных пакетов, и мы начинали драться за свой любимый вкус. Но когда мы вздорили, мы вместе пели и танцевали. Мы очень любили друг друга. Я бы сказал, что у меня было безумно счастливое детство, по крайне мере, лет до 12. Если мама с папой начинали ругаться, я прибегал и обнимал их обоих. Я кричал и плакал, если они начинали скандалить или если папа уходил из дома. Я безумно любил своих родителей!

Когда папа оставался без работы, он уходил ночами выкапывать уголь на полях. Вообще, это не подразумевало раскопки, как таковые. Недалеко от нас, в Данстоне, находилось угольное депо, и когда груженные углем вагоны переводили на запасной путь, довольно много угля просто выпадало на поле, и люди приходили и подбирали выпавшее под покровом ночи. Папа закидывал собранный уголь в огонь, и мы делали тосты, укладывали на них бобы и это было моей самой любимой едой!  Одно из моих самых ранних воспоминаний, это как мы с мамой ходили играть в лотерею. Как-то вечером – я должно быть был совсем маленьким, потому что помню, как сидел у нее на коленях – она выиграла банку бобов. Это было изумительно! Даже сейчас, я предпочитаю тост с бобами черной икре или хорошему стейку.

Мама и папа несколько раз расставались, и папа съезжал, живя в комнате над пабом в одиночестве. Когда мне было 10, он уехал в Германию в поисках работы на стройках как в сериале Auf Wiedersehen, Pet [5]. Его не было около года и мы, дети, дрались в его отсутствии еще чаще, чем раньше. Не уверен, что он продолжал присылать деньги домой. Мама работала на трех работах: она уходила убираться в домах по утрам, два часа до обеда проводила на фабрике, возвращалась покормить нас и снова уходила убираться в домах вечерами. И еще немного подрабатывала в дешевом магазинчике.

Мы не голодали, но и не позволяли себе лишнего. Вчетвером с сестрами и Карлом мы одновременно мылись в ванной, потом укладывали в эту же воду грязную одежду и стирали ее. У каждого из нас было по одному приличному наряду и маме приходилось собирать все их вместе, идти в ночную прачечную, чтобы просушить, а потом еще полночи выглаживать вещи, чтобы мы могли снова одеть их с утра.

В семь лет со мной случилось странное происшествие. Я играл в футбол в парке весь день и вечер – мне подарили новый мяч – и я продолжал играть, даже когда полностью стемнело и все остальные дети разошлись по домам. Когда я в одиночестве возвращался домой, я взглянул на звезды и подумал, как долго они будут светить? Потом я подумал, а как долго продлится жизнь? Сколько проживу я? Долго ли я буду мертвым? Буду ли я чувствовать себя нормально, когда умру или как-то не так? Внезапно, мне стало так страшно, что я побежал во весь дух и всю дорогу кричал и плакал.

Я забрался в кровать к маме с папой, прижался к ним и крепко обнял. Я не стал рассказывать им, почему плакал. Я просто спрятал это внутри себя. Спрятал настолько, что вспомнил только сейчас, разговаривая со своим куратором в клинике. И это было огромным облегчением, рассказать об этом. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда, в первый раз, я испытал панический страх смерти. Я, на самом деле, никогда и не видел смерти. Всегда с тех пор боясь смерти – по разным причинам – я лишь после этого разговора с куратором, осознал, когда именно все началось.

«Пол всегда заставлял нас смеяться. Я привыкла ждать его возвращения из школы и рассказа нам о новой шутке, услышанной им или о случившемся с ним забавном происшествии»

Кэрол Гаскойн, мама Пола.

 Примечания:

1. «Кэрол Харольд толстая, как бочка».
2. «Звуки музыки» — популярный бродвейский мюзикл 1959, представленный в Лондоне в 1961.
3. Джон Уэйн, актер, прославившийся ролями ковбоев в голливудских вестернах 30-70 годов.
4. "Швы-бабочки" — по сути своей представляют собой не швы, в привычном понимании, а тонкие полоски лейкопластыря, накладываемые на края раны и притягивающие края друг к другу.
5. "Auf Wiedersehen, Pet" — комедийная мелодрама, популярная на британском телевидении в 80-х, в которой рассказывается о жизни английских рабочих на стройке в Германии. Одна из сюжетных линий построена как раз вокруг выходцев из Ньюкасла.